А вот друг мой охотится всю жизнь. Время от времени приглашает и меня, обещая «угостить» настоящей классической охотой. И я с удовольствием еду с ним в качестве наблюдателя. Правда, случай, о котором хочу рассказать, получился каким-то нетипичным.
Была середина апреля. Однажды под вечер позвонил Птухин: «Поехали весну встречать?». Первое, что пришло в голову: посидим где-нибудь у костра, водки выпьем. Даже не усомнился, что Витька-то будет за рулём, в общем, затмение нашло. Согласился и быстро собрался: надел высокие резиновые сапоги: в лесу ещё снегу много, вязаную спортивную шапочку, под штормовку натянул тонкий свитерок: сидеть ведь у костра. Друг, открывая дверцу машины, критически взглянул на меня: «Не замёрзнешь?» Но я самоуверенно отмахнулся.
Поехали мы почему-то не к любимой речке Ельничной, а в сторону бывшего пионерского лагеря на границе с соседним районом. Но и это меня не смутило, подумал только: может, ледоход хочет посмотреть?
Въехали на территорию лагеря. Подошёл сторож, рассказал, как из-за реки на днях зашёл лось, погулял по аллеям и ушёл обратно. Посмеялись. Виктор открыл багажник и стал вытаскивать оттуда: рюкзак, топор, ружьё, тёплую одежду.
— Ты куда столько нагрузил? — наивно спросил я.
— Здравствуйте! А мы куда с тобой приехали?
Я напомнил, что мы собрались встречать весну.
— А как охотники весну встречают? — возмутился он. — На току!
И тут пришла очередь возмутиться мне: «Так что же ты сразу не сказал?! Меня же дома потеряют! А утром — на работу…» В общем, я понял, что возврата нет: телефон отсюда «не берёт», отвозить меня обратно основательно собравшийся на охоту Птухин, конечно, не намерен. Ничего не оставалось, как смириться с обстоятельствами.
В Витькином багажнике нашлась и для меня тёплая суконная куртка. Облачившись, я ещё несколько раз попытался дозвониться домой, но в итоге с тяжёлым сердцем отправился следом за своим коварным другом. Дорогу в таком состоянии даже не пытался запомнить. Некоторое время мы шли по разъезженной лесовозной колее, потом свернули в молодой сосновый лес, который быстро пересекли. Дальше путь наш лежал добрые три километра по абсолютно прямой просеке, при этом мы пересекли два или три глубоких оврага со слабо журчащими на дне ручейками. Потом свернули с просеки и вышли на такой крутояр! На другой стороне открывалась вырубка, заросшая молодым сосняком.
— Ну вот и прибыли, — сообщил Виктор. — Давай искать место для костра.
Да, с этим действительно надо было поспешать — лес налился какой-то прозрачной синевой перед наступлением сумерек. Из него повеяло таким холодом, что срочно захотелось в тепло, к огню. Я свалил сосновую сухарку и начал разделывать её на двухметровые бревёшки. Виктор в это время возился с костром, и через несколько минут вспыхнуло в ожидании настоящих дров невысокое яркое пламя. Потом он взял у меня топор и вырубил из упавшей берёзы два бревна подлиннее, положил их по обе стороны костра и между ними стал складывать грудой сухие дрова. Они быстро занялись и разгорелись ровным жарким огнём.
Стоило вспыхнуть костру, как окружающий лес стал тёмным и мрачным. В нём сразу стихли и так редкие вечером птичьи пересвисты.
Витя подтянул к себе рюкзак и начал доставать из него заготовленную снедь: полбулки хлеба, несколько котлет — рыбных, судя по запаху, кусок сала, чекушку водки. Сразу захотелось есть и стало стыдно за свою недогадливость: ну не собирался ночевать, так перекусить-то можно было чего-нибудь прихватить. Птухин разложил всё это на газете, добавив ещё пару маринованных огурцов и луковицу, содрал с бутылки фольгу. Забулькал водкой в кружку и протянул её мне: «Ну, с весной!» Мне не видно было, как наполнилась кружка, и я выпил неловко, едва не поперхнувшись. Витя, спохватившись, протянул мне котелок. Я приложил губы к холодному краю, потянул: берёзовый сок! Он так сладко покатился по пищеводу, приглушив водочную горечь.
— Когда ты успел? — похвалил я .
Он засмеялся: «Так пока ты сухарку выбирал, я топор в берёзу воткнул — вот и набежало полкотелка. Сейчас самое время, земля оттаивает».
От выпитого и еды стало тепло, потянуло на разговор. Я спросил, как его занесло в такую даль, сам он нашёл это место или показал кто.
— Ток здесь сам нашёл. Он ведь у меня не один, но этот — самый удачливый. Я, правда, больше двух раз на одно место не хожу. А как искать — меня ещё дядька научил.
— Да, у вас в улице, я помню, почти все соседи охотники были. У нас вот нет, так и учиться мне не у кого было.
— Точно, — вспомнил Виктор, — у нас, как на подбор: Семён Лобанов, дядя Саша Сомов, братья Кожемякины, Вася Розов… Помнишь его?
Я напрягся и вспомнил: невысокий, полноватый, с добродушным лицом, на голове — сочетание кудрей и лысины. Он работал на шахте, и я ещё застал его.
— Отец его называл охотник поневоле, — продолжал Виктор. — Ему ведь ружьё подарили, когда он на пенсию выходил. Тогда никаких разрешений не надо было, помнишь ведь. Деваться некуда, надо охотой заниматься. Помню, открытие сезона как раз было, мужики давай его инструктировать, что делать да как. На следующий день на улице: «Ну, Вася, как поохотился?» Он заводной такой был, но матерился редко, а тут: «Какая охота! Не успел на берегу устроиться — комары. Один летит: вж! Другой: вж! Да что это за — в три царя мать! — хулиганство!»
Посмеялись воспоминанию. Витя встал, подбросил в огонь последнюю пару бревёшек и предложил поспать. Заботливо закинул мои ноги пустым рюкзаком, и я словно провалился в сон. Правда, так же быстро и проснулся. Птухин был уже на ногах, спросил, буду ли я есть. Мы допили из котелка берёзовый сок, попрыгали, как разведчики перед поиском, и приготовились идти. С собой он взял только рюкзак. Какой самоуверенный, подумал я, думая, что рюкзак предназначен для добычи.
В лесу ещё стояла густая темнота. Мы перешли едва живой ручей и оказались на огромной вырубке, поросшей уже двухметровыми соснами. Им лет семь, наверное, но колея дороги, по которой вывозили их предшественниц, за это время меньше не стала. Лужи перед рассветом затянуло ледком, который громко трещал под сапогами.
— Не распугаем глухарей-то? — спросил я.
— Не бойся, они в лесу, не на дороге сидят. Копалухи, те, наверно, уже слетаются к току, а петухи попозднее будут. Да сам услышишь.
Мы свернули с дороги, прошли метров двести лесом. Виктор указал на упавшее дерево: «Садись, слушать будем». Снял с плеч рюкзак и расстелил его по стволу: «Нечего простатит зарабатывать». Я мысленно повинился, что заподозрил сначала его в самонадеянности. Мы плотно уселись и стали вслушиваться в лесные предрассветные звуки. Потянулись медленные минуты, которые были наполнены непонятными шорохами, шелестом.
— Во! Один прилетел, — шепнул Витька, — Слышал?
Я, честно говоря, ничего такого не слышал, но кивнул. Больше всего сейчас мне хотелось даже не дойти до глухаря под его песню, а — не испортить своему другу охоту.
Он встал, шёпотом предупредил: «Если со мной, то всё делай, как я. Держись метрах в пяти. Если один пойдёшь — слышал: там, слева, ещё один сел? — двигайся, как договорились: два-три шага под песню, потом стоишь, сколько бы он ни молчал. Главное — не спугнуть». Я кивнул, а он повернул к тому, что прилетел первым.
Как глухарь токует, я знал, конечно, и из литературы — старых книг, которые писали ещё настоящие охотники, а не из нынешних глянцевых изданий об охоте, которые в лучшем случае перепечатывают старое, а в худшем — прославляют свои охотничьи подвиги в виде приезда к месту охоты в вездеходе да ружья, купленные за тысячи долларов, и из инструктажей Витьки. А это — чистая поэзия.
Токуют глухари на соснах, случается, на елях, на больших старых осинах. Иногда «вполдерева», но чаще всего — под самой вершиной. Во время песни глухарь обычно ходит по горизонтальному суку, вытягивает прямо, как палку, свою сильно раздувшуюся шею. Если вы видели, как поёт петух где-нибудь на деревенском прясле, то это что-то похожее. Начинается песня щёлканьем, с некоторыми паузами: прислушивается. Потом пропоёт полностью и, если нет ничего подозрительного, — входит в азарт. Про второе колено песни охотники говорят: точит, или скиркает. Это второе колено — самое важное! — длится секунды три. В это время он и «глохнет», тогда и надо сделать эти два-три-четыре шага, потом — ждать следующей песни.
Вот и здесь, свернув влево, я стал, напрягая слух, ждать глухариную песню.
К счастью, в лесу было так тихо, что любой, кажется, шорох слышен был на десятки метров. Впрочем, при этом я как-то сразу не только потерял из виду Виктора, но и перестал слышать его.
Направление, как мне показалось, я выбрал верно и вскоре услышал первое колено песни. Потом сделал первые шаги. Больше всего я боялся нарушить это правило — двигаться во время, когда глухарь начинал «точить». Но всё, видимо, делал правильно, потому что вышел к сосне, откуда и доносились эти волшебные звуки. Представление о времени я потерял и больше всего сейчас хотелось рассмотреть певца. Так я прослушал одну песню, другую, стоя, как положено, за деревом. Однако тут, как гром среди ясного неба, грянул выстрел. Следом за ним — треск обламываемых веток и глухой удар о землю. Охота была окончена.
Я ещё стоял на месте, когда с противоположного конца поляны появился мой друг. Увидев меня, он удивился: «Смотри, к самому сумел подойти. Молодец!! Я-то сначала в другую сторону пошёл, но там что-то замолчал, вот я сюда и свернул». Он подержал тяжелющего лесного петуха за шею, потом мы засунули его в рюкзак и отправились к своему табору.
После такого события мне, что уж греха таить, не хотелось утром встречаться с женой. К счастью, к моменту моего возвращения её уже и не было дома, так что объяснение отодвинулось на вечер.
На работе секретарша с удивлением взглянула на меня, непривычно опоздавшего аж на два часа: «А мы уж думали, что вы заболели». Я с таинственной миной шепнул ей: «Я на охоте был!». Она, не поняв, с удивлением кивнула.
…Недавно я встретил своего друга, точно зная, что он недавно был на току, спросил, конечно «Ну, как?», не рассчитывая на какой-то рассказ. Но неожиданно услышал в ответ:
— Да вот, брал тут на ток одного своего родственника. Разочаровался только. Всё объяснил не один раз, литературу читать заставил — и что? Подошёл к глухарю вроде бы правильно, а потом завозился и спугнул его. Только тот взлетел — этот влёт по нему выстрелил. Кто же так делает! Это же вся традиция насмарку! Я говорю: «Ты что, на промысел вышел? Тебе мясо добыть надо? На ток ходят не за этим. Он же — глухарь — мужик. У него страсть к женщине, он поёт — от любви. Так поёт, что не слышит опасность. Его и убить надо во время песни, чтобы он не знал, не понял этого!» А, да что там… Если этого не понять, зачем на ток ходить…
И в самом деле.