Это было в 1871 году…
Речка Ключ, протекающая у южной окраины села, лишь в половодье бурно несла мутные воды, коричневатые от навозных стоков с крестьянских дворов. Сейчас же, в жаркий летний лень, она представляла собой цепь грязных луж, в которых барахтались, дробно треща носами, утки да изредка лениво хрюкали свиньи.
На берегу стояла древняя прокопченная кузница. Странно бросались в глаза новые крепкие двери, запертые тяжелым цилиндрическим замком, какие бывают у железных конских пут. Рослый здоровый парень подошел к кузнице, открыл замок ввинчивающимся ключом и, войдя в кузницу, тщательно прикрыл дверь.
— Кажись, Поликарп прошел… Дело до него есть, дойти надо! — сказал мужик, который давно уже стоял у одной из ближайших изб, неопределенно глядя на улицу. Неторопливо побрел он к кузнице, дернул дверь, но она не подались, запертая изнутри. Постучав несколько раз и не получив ответа, он обиженно крикнул:
— Открой, Поликарп, чай, не маленький в прятки-то играть!
Никто не ответил на его зов. Это молчание смутило, но и заинтересовало мужика. Не раз обошел он вокруг кузницы, не раз принимался стучать в стены и дверь. Уж не померещилось ли ему? Может, там и вправду никого не было? А кто же заложил дверь изнутри? Окликнув еще раз Поликарпа и не получив ответа, мужик задумчиво поднялся и побрел домой.
Мимо с криком, гиканьем и звоном ботала промчались ребятишки, изображая тройку с ямщиком. Когда крики замерли в отдалении, засов дверей кузницы скрипнул, и дверь стала медленно и тихо отворяться. Поликарп выглянул в щель и, окинув взглядом улицу, открыл дверь настежь.
Ворвавшийся солнечный свет ярко осветил внутренность кузницы, давно потухший холодный горн, кучу антрацита, наваленную около него. Из-под угля виднелся закрытый люк. Поликарп поспешно разровнял уголь, чтобы нигде не было видно входа в подземелье, а сверху на антрацит высыпал корзину древесного угля. Затем, набросав на горн щепок, он поджег их, подложил древесного угля, а когда горн разгорелся, засыпал его сверху ровным слоем антрацита.
Вскоре короткие и жаркие язычки синего пламени, раздуваемого мехом, заплясали в горне. Поликарп засунул туда железный прут. Медленно и мерно работая мехами, он посматривал на улицу. Смущение и неуверенность отражались в его взгляде. А вдруг видел кто, подсмотрел?..
Железо раскалилось. Ловко выхватив из пламени, он бросил его на наковальню. Посыпались четкие и быстрые удары молота. Работа спорилась. Привычный ритм ударов молота успокоил его.
Время шло. Ничто не нарушало ленивого покоя села. Солнце, склоняясь к западу, умерило духоту дня.
Вдруг Поликарп заметил оживление на селе. Ребятишки забегали от окна к окну, о чем-то оповещая жителей. Торопливо повязывая на ходу платки, бежали, перекликаясь, бабы. Медлительнее, но оживленно и громко переговариваясь, тянулись мужики. Все направлялись к огороду Василия Скутина.
«Пожар, что ли?» — подумал Поликарп, оставив работу и пристально всматриваясь в сторону двора Скутина.
Ребята, облетев чуть ли не добрую половину села, подбежали к кузнице.
— Дядя Поликарп! Дяденька! У дяди Василия… в огороде…
— Колодезь!..
— Стой, не перебивай!
— У дяди Василия Скутина огород…
— Он целый день копал!.. — задыхаясь от бега и перебивая друг друга, стрекотали они.
— Да говорите толком! — с досадой перебил их Поликарп. — Огород, колодезь, а ничего не поймешь!
Ребята успели отдышаться от быстрого бега, поуспокоились, и из несвязного, сбивчивого их рассказа Поликарп понял, что Василий Скутин, копая в огороде колодезь, что-то нашел. Вздрогнув и изменившись в лице, Поликарп поспешно запер кузницу и направился к огороду.
В огороде Скутина толпились бабы, кучками стояли мужики, сновали неугомонные ребятишки. Сам Скутин, бледный и болезненный, в испачканной грязью рубахе и штанах, устало сидел у колодца. Рядом стояла его жена, востроносая бойкая бабенка. То готовая накинуться с бранью на мужа и соседей за потоптанные кой-где грядки, то жадно всматриваясь в лица окружающих, она старалась понять, нашел ли ее муж что-либо путное или счастье и на этот раз обмануло ее.
Поликарп подошел к отвалу вынутой из колодца породы. В одном месте его он увидел черную кучу, среди которой отдельные прямоугольные куски блестели алмазным блеском и отливали радужным сияньем.
— Ну как, Поликарп Силантьич? — смущенно спросил Василий кузнеца.
Кузнец слабо вздрогнул и неопределенно покачал головой.
— Все копал, ничего, — продолжал Василий, — потом каелка как в кашу какую-то стала засаживаться. Пошла чернота. Лесничий даве поехал в Реж, взял образчик. В анализ, говорит, на заводе отдам.
Поликарп нагнулся, взял один из блестящих черных кусков, долго разглядывал его на ладони, потом все так же молча, неторопливо, пошел из огорода.
Завернув в один из переулков и убедившись, что никто его не видит, Поликарп почти бегом пустился домой.
День угасал. Дома уже пригнали коров. Мать доила. Резкий запах парного молока, казалось, заполнил весь двор.
Поликарп прошел под навес крытого двора, куда выходило крыльцо малухи. Толкнув низкую дверь, он шагнул через порог.
— Что тебя демоны носят? — недовольно проворчал отец, но, заметив расстроенное лицо сына, умолк.
— Батя! — сказал Поликарп. — Открыли! — и протянул старику принесенный, кусок.
— Что ты! Кто? — глухим, сдавленным голосом спросил старик.
— Скутин Василий… В огороде… В колодце…
Старик, опустив голову, задумался.
— Порешить? — полуспрашивая, проговорил он.
— Поздно… Все видели… Лесничий из Режа приезжал, пробу взял… — мрачно отвечал сын.
Оба долго и напряженно молчали, видимо, не зная, на что решиться.
Наконец старик, показав на скамью рядом с собой, сказал:
— Садись!
Поликарп послушно сел.
— А у нас как?
— Тяжело, батя, стало. На полдень копал. Дух тяжелый, и вода показалась.
— Да… Давно это было. Еще до воли! — заговорил старик в раздумье. — Где сейчас кузня у нас стоит, огород тоже был. Задумали баню изладить. Стали яму копать. И тогда нашли… Дед твой дотошный был, хожалый. Почитай, ни одного завода нет на Урале, ни одного промысла, где бы он не бывал. Ну и мастер всему был. Что захочет, то и сробит. Особо хорошо ружья делал. Господа, бывало, покупали у него. Ну, выкопали яму, а там, как у Скутина, чернота появилась. «Эх, язви-те, ведь это земляной уголь! — сказал покойный батя. — Счастье нам привалило, попользуемся». А нам наказал: «Вы, сороки, смотрите, не болтайте. Убью!». Поставили баню, пристроили к ней сарай, и стал батя по ночам по жиле пробиваться — куда она, туда и он. Она на закат под уклон пошла, и он по ней нору роет. Чем глубже, тем и уголь лучше. Сколь для кузни понадобится, столь и достанет. Проследил он, что жила угольная под наши дома повела. Тут уж он нас всех перед иконами клясться заставил, что мы и в мыслях не смеем подумать рассказать кому-нибудь об угле. «Узнают, начальство понаедут, испакостят нашу усадьбу, порешат все наше село. Наше добро им же на пользу пойдет, а мы у них в батраках будем».
Старик умолк.
— Как же быть, батя?
— В анализ, говоришь, с лесничим послали? Ничего теперь не сробишь. Сгубят село.
Старик встал и вышел во двор.
Недели через две кто-то привез из Режа слух, что черная порода, открытая Василием Скутиным, оказалась углем-антрацитом.
Вскоре к дому Скутина, звеня бубенцами, подкатила тройка управителя Режевского завода.
Василий обрадованно выскочил навстречу посетителю.
— Здравствуй, голубчик, здравствуй! — заговорил управитель, выходя из коляски. — У тебя, что ли, уголь-то в колодце нашелся? Что ж, голубчик, продай землицу-то или сдай в аренду.
«Продать? — вихрем понеслись мысли в голове Василия. — А сколько просить? Спросишь много — засмеет, мало — продешевишь! Кабы золото — дело известное, а уголь кто его знает, какая ему цена. И посоветоваться не с кем, жена уехала в дальнее село к родным».
Не зная, что ответить, Василий молчал.
— Весь-то твой огород меньше десятины, — продолжал управитель. — А нам больше половины не надо. Получай пятьдесят рублей, и составим договор или купчую.
Бледное лицо Василия выражало полную растерянность.
— Цену дают тебе хорошую, божескую. Ведь уголь — не золото. Да еще и достать его нужно. Ну, хочешь, прибавлю четвертной, — решительно добавил он. — Получай семьдесят пять чистоганом, все казённые издержки я плачу.
Скутин, как и все бедняки, мечтал о возможности поправить свое хозяйство, крепко поставить его на ноги.
— Сто! — вдруг тихо, но решительно проговорил он. В его сознании сотня рисовалась богатством необъятным.
— Экий ты, братец, несговорчивый. Ладно уж, пользуйся моей добротой, получай сто! — видимо, обрадованный, торопливо проговорил управитель.
Сделка состоялась и вскоре была оформлена. Управитель уехал, а через неделю явились плотники и забойщики. Они отгородили половину огорода, поставили над колодцем навес, или, как они называли, копер, и принялись расширять и углублять колодец.
Сердце сжалось у Василия при виде изуродованных грядок. Он почувствовал, что с детских лет близкая, родная земля стала чужой.
Приехала, наконец, жена. Узнав, что Василий продал огород так дешево, она завыла с причитаньями, прерывая их бранью. Сбежались соседи, как и в тот памятный день, когда Скутин копал колодец.
Не вынеся разлада с женой, с самим собой и чтобы избежать расспросов и насмешек соседей, Василий ушел из дома. Сам не зная как, он попал в кабак. Ласковость и уважение, оказанные ему целовальником, так нужны были Василию в эту минуту, что он охотно согласился на предложение выпить, лишь бы не обидеть такого милого человека. Скоро Василию стало совсем легко. Он почувствовал уверенность в себе и с пьяным задором грозил, что еще покажет себя, найдет суд и расправу над управителем.
— Я покажу, кто я! Я им, стервецам, покажу! Убью! — кричал он на всю улицу, направляясь из кабака домой.
Таким Василия Андреевича село еще не видывало, так как горьким пьяницей он никогда не был. Ребята издали поддразнивали его. Встречные старались обойти стороной, не задевая. Один из сельчан попробовал было пошутить над ним:
— Аль за уголь большие тыщи получил?
— Что-о! — разнеслось по улице. — Надо мной смеяться? Убью! — озверело ревел Василий.
Зимой у шахты появились два отвала породы и угля. Потянулись обозы с углем в Режевской завод, а потом на Алапаиху, Тагил, Екатеринбург.
Прошел слух, что копь за большие тысячи была уступлена Верхисетскому заводоуправлению.
Хозяйство Василия покачнулось. Тоска породила бездеятельность. Он стал подозрительным, нелюдимым, замкнутым. Ему казалось, что все смеются над его неудачей.
Весна доконала его. На заре, когда затопили печь, изба Василия вздрогнула и одним углом опустилась четверти на две в землю. Печь дала вдоль трещину, через которую в избу повалил дым. Боясь пожара, Василий залил в печи огонь. Бледная, трясущаяся жена ушла с детьми к соседям.
Долго сидел Василий у разоренного очага. В этот день он снова, шатаясь, бродил по селу, несвязно распевая песни и мрачно ругаясь.
Трещину в печи заделали. Зажили по-старому. Но надежды на хорошую, спокойную жизнь не стало. Василий пил.
Слепая ненависть к шахте и разорившим его людям зашевелилась в груди Василия. Злобно посматривая в сторону шахты, он суетливо начал припасать что-то в низкой черной бане.
Стоял ветреный день. К вечеру ветер стал крепчать. Ночь была темная, зловещая.
Василий с рассчитанной холодностью и злорадством приготовил в бане паклю, солому, тряпки. Сложив все в ведро, он полил все это керосином и старательно перемесил, чтобы смочить каждую соломинку, каждый пучок пакли.
Настала полночь. Пошарив в карманах и услышав тарахтенье спичек в коробке, Василий удовлетворенно вздохнул. Никогда он не был так уверен в необходимости задуманного дела, никогда не был так расчетливо точен в каждом движении, как в этот час. Захватив ведро, тихо держась стены избы и ограды, подкрался к забору, отделявшему его усадьбу от шахты. Осторожно и не спеша отодрал две доски от забора и проник на участок шахты.
Вдруг ему послышались чьи-то шаги. Сердце бешено заколотилось в груди, но, кроме его стука, он, как ни прислушивался, ничего более не услышал.
Успокоившись, достал спички, с тарахтящим треском выдвинул коробок и чиркнул сразу двумя спичками. Сбоку коробка засияли фосфорическим светом две голубоватых полоски, спички же не зажглись. Чиркнул еще раз. Вспыхнул огонек, и в тот же миг кто-то схватил его за плечо и бросил на спину.
Василий с силой ударился головой об ноги невидимого врага и повалил в свою очередь его. Завязалась упорная, молчаливая борьба.
Отчаяние придало Василию нечеловеческую силу и расчетливую трезвость движений.
Скутин бросился бежать.
Страх перед судом гнал его с одного места на другое. Он метался по своему двору в поисках какого-нибудь потайного угла, где можно было схорониться от преследования. Но всюду вставало ясное сознание, что настанет утро и его найдут. Может, уже идут, чтобы схватить его, вот сейчас он услышит шаги, голоса… Жуткий страх охватил его, и страх перед грядущими событиями пересилил страх смерти.
Утром его нашли повесившимся на вожжах. Ворот рубахи был разорван, лицо страшно посинело, а высунутый язык, казалось, дразнил кого-то, злорадствуя: «А вот и не поймали!».