Плакать порой не было сил
О войне я знаю не только из книг. И, пожалуй, то, что мне рассказывали мои родные о себе, о том, как они выживали в военные годы, представляется ярче, страшнее. Я словно переживаю это сама.
Быть может, из-за того, что всё это происходило с человеком, которого я могла обнять, которому могла смотреть в глаза близко-близко, чувствуя, как дышит, как хмурится, вспоминая. Быть может, оттого, что всё рассказанное происходило здесь, в селе Покровском, на тех самых улочках, где я бегала, приезжая к бабушке, Валентине Ивановне Гладких, и прабабушке, Анне Васильевне Сосновских (в девичестве Писчиковой) в гости. Их рассказы, которые ещё нужно было уметь выспросить, велись между делом, вроде обыденным голосом, но заставляли застывать, перехватывали дыхание. Я не могла понять: как они справились, выжили, не озлобились?
— Я запомнила, как война пришла в наше село, — вспоминала моя бабушка, Валентина Ивановна. — Было массовое гулянье в конце села, за Соснятами, в сторону Режа. Киоски такие деревянные стояли, ряды торговые были. Песни поют, танцуют, веселятся… Вдруг верховой на лошади скачет и кричит: «Война! Война!». Все встали столбняком. А потом расходиться сразу начали притихшие, хмурые — ничего не понимали ещё.
Народ успокаивали, мол, война будет скорой. И потому, когда отцу бабы Вали, Ивану Алексеевичу Сосновских, пришла повестка на фронт, не думали о плохом.
У моего прадедушки Ивана Алексеевича и прабабушки Анны Васильевны на тот момент уже было четверо детей: старшая Тамара, Валя (бабушке моей в 41-м было девять лет), семилетний Анатолий да маленькая Галинка.
— Повестка пришла Ивану, почти сразу и забрали, — вспоминала прабабушка Анна. — Пошли провожать. Все четверо детей за меня цепляются. Плакали тогда мало, ведь всем сказали, что вернутся наши скоро. А я держу Галинку на руках, и тут она: «А вона-то наш папка! А вона-то наш папка….» Раскачивается на руках и всё повторяет, повторяет. Я тогда почувствовала, что не увижу его больше. Губы закусила, слёзы стою глотаю, чтоб не разреветься в голос. А потом и сил, порой, не было плакать.
Сначала были письма от прадеда Ивана. Их какое-то время бережно хранили в семье. Но позже стал он писать, порой, страшные вещи и письма все уничтожили.
— Писал, что привозят иногда молодых ребятишек, вот едва восемнадцать исполнилось, — рассказывала мне уже взрослой баба Валя. — Они боятся. Цепляются за него: «Папка, папка!». Ему-то уже за 30 было. А им нальют фронтовых да в бой гонят, а их и ноги не держат, так под пулями и ложатся.
А ещё писал что-то уж совсем страшное: дали водки всем мальцам, они позасыпали в ночь перед боем, часовые тоже, что ли, уснули, так всех там немцы перестреляли…
Прадед Иван погиб в 1942-м на Курской дуге у села Бочарова. Сначала пришло извещение, что пропал без вести. Потому и никаких льгот детям и вдове не полагалось. Уже в 42-м Тамара, Валентина и Анатолий пошли работать. Тамаре было почти семнадцать, потому её определили вместе с матерью, Анной Васильевной, валить лес и делать шпалы. Валентину отправили работать на почту, на станцию Егоршино. Анатолий работал прицепщиком, помогал трактористам.
— У нас часов в семье не было, поэтому я вставала по петухам, а время смотреть бегала на соседскую улицу, — вспоминала баба Валя. — Там в одном доме на стене часы висели, их в окно можно было видеть. Я на литере старалась на работу добираться, тогда-то ещё автобусов не было. Литер — поезд такой, рабочих возил. Вот бегу как-то, в окно заглядываю да обмираю: не успела на литер! С Соснят в Покровском да до станции бежать пришлось.
12 лет тогда мне ещё не было. Опоздала. Валялась в ногах потом у старшего, но нет, всё равно судили. По законам военного времени. Но в лагерь не сослали, за меня слово замолвили, а может, что-то человеческое осталось. Только из зарплаты удерживали.
Помню, как и прабабушка Анна и бабушка Валя рассказывали об одном и том же событии. Рассказывали, что вот тогда плакали все навзрыд и вместе, всей семьей. Гибель отца и мужа отразилась на каждом слезами, которые жгли глаза, но выплескивались наедине. Слезы те были горькие, злые, но из боязни причинить ими боль близким выливались в одиночестве. А тут…
— Все на работе были. Галинка маленькая ещё и беспутая была. Дом закрыла и убежала. Я сейчас уже не помню, может, по делу, а может, так, бегать, — вспоминала бабушка Валя. — А мы бежим все с работы домой, в одно время как-то получалось. Есть хотим, аж жжёт в животе, а там косяки вывернуты, все карточки, все пайки вынесли — всё, что было.
— Сели все на порог и в голос ревели. Что ж ещё оставалось? — говорила прабабушка Анна. — Я сижу, думаю: косяки-то зачем выворачивали? Можно ж было давнуть, и так всё вылетело бы, а мне теперь ещё как-то косяки вправлять…
Что ели в военное время? Все вспоминают лепешки из лебеды, картошку, которую по зиме на полях мороженой собирали, тёрли и оладьи делали. Мороженая картошка сладковатая, с привкусом гнили, но ели. Картошку, что выращивали у себя, съедали почти подчистую, а ту, что на семена должна была пойти, — обрезали так, чтоб потом скарлуши (очистки) с глазкАми посадить можно было. Все ждали весну, потому что там можно было и суп с крапивы варить, да и другая зелень лезла — всё в дело шло. Бабушка рассказывала, а порой показывала и пыталась научить меня отличать ту или иную травку. Вдруг, не дай бог, пригодится. Пестики (молодые побеги сосны) мне тогда понравились — кисленькие. Побеги рогоза (те, что белые, как очистишь, ближе к корню) — не понравились. Пробовала и кислицу (травка такая) — невкусная, а бабушка ела и улыбалась. А еще какие-то куличики (корешки, кажется) и черт-те что ещё! Как это можно было есть? У меня тогда в голове не укладывалось. А бабушка так ловко в траве выискивала то, что можно было пожевать. Мы, помню, собирали ягоды, так я и ягоды-то топтала — не видела их под носом, а она успевала травы надергать и рассказать про нее да пояснить, что её не только так, сырой, можно есть.
— Бабушка, а как вы отдыхали тогда, в войну? — как-то спросила я.
Она посмотрела на меня, пожала плечами, и припомнила:
— В лес ходили, еду собирали, я подснежники нашла. Поставила дома на стол. Красиво. Сижу, смотрю. Долго сидела. Вот так и отдохнула.
Поняла я, что некогда было развлекаться бабушке. А прабабушке и тем более, но баба Аня рассказывала, что позволяла себе остановиться каждый раз, как утки через гряды шли к реке вперевалочку.
— Гузкой так: вправо-влево… Смотрю, налюбоваться не могу. Это ж та немногая скотина, что мы держать могли. Они всё с весны до осени ряской в реке и питались. Нам только зиму их передержать надо было. Но это уже было ближе к Победе, а так не было у нас скотины, не на что было завести, самим бы как прокормиться…
Я всё еще, как бываю в Покровском и смотрю на реку с того места, где мы с прабабушкой разговаривали в последний раз, вижу, словно вот тут те самые грядки, а вот и утки вправо-влево гузкой… и вкус сосновых пестиков во рту да горечь лебеды. Я помню вас: баба Аня, баба Валя, дед Иван, дядя Толя, тётя Тамара… я помню о вас. Я знаю о войне не только по книгам и фильмам.
Наталья Шарова
Тыловая жизнь приучила к любой работе
Моя бабушка по линии отца, Бороздина Фёкла Александровна, во время войны была домохозяйкой. С первым ребёнком она ждала мужа с Советско-Финской войны, с Великой Отечественной ждала уже с двумя.
По воспоминаниям родственников, жили они плохо, пособий и выплат за военнослужащего, пускай и офицера, не хватало. Ещё и сильный неурожай 1941 года подкосил. Картошка сгнила прямо в огороде. Дров запасти не удалось, распилила хозяйственные постройки. Легче стало уже после 1942 года. Семьям красноармейцев и командиров стали помогать хотя бы в заготовке дров. Да и кое-какие пайки стали выдавать.
Тыловая жизнь приучила бабушку к работе, к любой. Когда её шестой ребёнок подрос, она пошла работать в больницу, простой прачкой. Но и хозяйство не оставила, был и огород, и корова. Хотя был прекрасный шанс переехать жить в Свердловск (дед после перевода танко-ремонтного завода из Австрии перевёз семью в столицу Урала), но всё же после демобилизации мужа в 1948 году вся семья вернулась в Красногвардейский.
Уймина Галина Моисеевна, моя бабушка по линии матери, во время войны была еще подростком, жила в селе Горки Ирбитского района. Отец ушёл на фронт, потом вернулся из-за порока сердца, потом снова ушел… и в 43-м погиб. Семье пришлось нелегко, каким-то образом была утеряна похоронка, и пособие они не получали.
Бабушке удалось окончить лишь 2 класса в школе, 3-й училась только зимой. Работа в селе была, хоть колхозный паёк, но можно было заработать. И бабушка пасла телят, делала другую колхозную работу. А её будущий муж в 13 лет уже работал трактористом, на тех же полях.
К труду бабушка была привычна с детства, переехав в Красногвардейский в 1959 году, она работала в Химлесхозе на сборе живицы, потом в торговле и, наконец, долгое время проработала в Красногвардейской больнице дезинфектором.
Огородничество не отпускало её, даже когда ей перевалило за 80. Несколько грядок, огурцы и помидоры всегда были частью её жизни.
Константин Бороздин
Я не спрашивала её о войне
Я в детстве отлично играла в карты. В простого дурака, подкидного, в шестьдесят шесть резалась так — только карты от стола отскакивали. Ходила по вечерам с бабушкой к соседке, живущей напротив, и порой заменяла какую-нибудь заболевшую спарринг-партнёршу, была очень юным четвёртым запасным игроком.
Мама моего увлечения не одобряла и однажды купила мне шахматы. Сама она играла хорошо, однако возиться со мной ей, конечно, было некогда. А потому я научила передвигать шахматные фигуры бабушку. Сегодня я удивляюсь тому, как легко она, имевшая за плечами два класса церковно-приходской школы, освоила азы этой, прямо скажем, интеллектуальной игры.
Только мама зря думала, что шахматы — это не так азартно…
* * *
Это были настоящие вечерние битвы! Со своими чёрно-белыми страстями, с подозрениями — со стороны бабушки, конечно («Где моя пешка? Когда ты её срубить успела?»), с обидами («Мухлюешь — потому и выиграла!»).
Мы обижались друг на друга по шахматному поводу до такой степени, что иногда фигуры сметались с доски, и маме приходилось нас мирить…
Но, когда меня хотели наказать за какие-то косяки, бабушка вставала на мою защиту.
Бабушка в каком-то смысле была такой же моей подружкой, как те, с которыми мы днём носились по улице, играя в казаки-разбойники. С ней мы вместе смотрели хоккей, после чего она, разумеется, пила валерьянку. В очередь читали роман-газеты. Я умею нормально шить, вязать и вышивать — хорошо помню, как впервые взяла в руки спицы и соорудила такое тугое полотно, что моя наставница едва потом вытащила спицы из петель.
Да много чего было — наверное, я могла бы книгу написать о том, как жила, когда в моей жизни была бабушка.
И ещё одну — о том, как бабушка жила, когда меня ещё не было. Хотя, конечно, эту книгу пришлось бы делить на две части — её жизнь, как у всех её приблизительных ровесников, чётко разделилась на до- и послевоенный период.
* * *
Ульяна Михайловна Кожевина родилась в благополучной по тем временам семье, её отец владел синильной мастерской, жило большое семейство (у бабушки было три сестры и два брата) в большом доме. Не бедствовало.
Что случилось с её родителями после революции, не знаю, но к Гражданской войне, ворвавшейся на ирбитскую землю, их, похоже, уже не было.
Когда Гражданская закончилась не только на Урале, но и по всей стране, Ульяна вышла замуж — за друга своего брата. Её брат Николай Замятин и Григорий Кожевин вместе воевали в Красной армии. Были кавалеристами.
Дальше началась непростая, но вполне счастливая семейная жизнь. Григорий Афанасьевич оказался работящим, очень любил детей. Правда, покладистым не был, всё время искал правду и справедливость, потому менял работу, и семья переезжала с одного места на другое — Ирбит, Туринск и, наконец, Егоршино.
Ульяна Михайловна родила десятерых детей, однако судьба оставила в живых только пять. Почему-то не приживались мальчики, лишь дядя Вася выжил и был самым любимым ребёнком, радовал мать, пока не ушёл на войну.
Странно называть его дядей — когда Василия Кожевина смертельно ранило в одном из сражений за чешский город Брно, он был на несколько лет моложе моей дочери.
* * *
Я была ребёнком, воспринимала бабушку, как данность. Мне было 15, когда она умерла, — вдруг, внезапно, выделив всего неделю на свой уход. Помню, как на её похороны с разных концов страны — из Москвы, Минска, из украинского города Нововолынска — приехали мамины сёстры, её дочери. Помню, как рыдала самая младшая, любимая, добиравшаяся с Украины и опоздавшая на похороны на пару часов.
В послевоенные годы, когда из родного гнезда разлетелись остальные девчонки, именно она, моя тётя Люся, скрашивала бабушке жизнь. Именно она назвала сына именем старшего брата, не вернувшегося с войны, которого бабушка так любила.
* * *
Мне кажется, я ни разу не спросила бабушку о войне. Нет, я, конечно, с раннего детства знала о том, где воевали и откуда не вернулись мои дед и дядя, — их портреты висели всегда и теперь висят в нашей квартире. Но вот как жилось в страшные военные годы Ульяне Михайловне Кожевиной, с четырьмя-то девчонками — мал-мала-меньше, я узнала только от мамы, годы спустя после смерти бабушки.
Её муж был мобилизован в 1942 году. Сын — в 1944-м.
До войны бабушка работала продавцом, но, когда её мужчины ушли на фронт, перешла на другую работу — боялась, что её обманут, что сама просчитается где-то, и по законам военного времени её отправят по известному адресу. И что тогда будет с дочками, неизвестно.
Ульяна Михайловна устроилась на хлебозавод экспедитором — наверное, это спасло жизнь всем членам её семьи. Многодетную мать жалели, давали хлеб «на горячее», не знаю, что это за система, но это были дополнительные одна-две буханки, которые она могла унести домой. Если учесть, что всю войну у семьи были ещё корова и огород, то станут понятны слагаемые выживания.
Конечно, растущие девчонки всё равно всегда хотели есть, ходили в лес — и не только по ягоды-грибы. Помню, как мама на одной из лесных прогулок показывала мне разные растения и объясняла, что у них съедобно: тут вершки, тут корешки, а тут пестики.
Всякой травы накушались сестрёнки в военные годы. Одна из них в шестилетнем возрасте вместе с соседской девочкой наелась извёстки, думала, что это сметана. Тётю мою откачали, её подружку — нет.
* * *
Работу, на которую бабушка променяла магазин, тоже простой не назовёшь. Развозили хлеб на лошади. Было это опасным занятием. Бывало, на женщин-экспедиторов и нападали, грабили их и даже убивали. Что тут скажешь, голодно жил народ.
Ульяна Михайловна возила с собой палку, если что, вскидывала её, как ружьё. Но однажды и этот оружейный муляж не помог. На пустынной дороге на неё напал узбек — из тех, что до войны привезли на Буланаш строить шахты и работать на них. Привезли, да и бросили — выживайте, как можете.
Худой, в каком-то замусоленном халате, в резиновых галошах на босу ногу, он был жалким, хотел только хлеба, но, тем не менее, представлял реальную опасность для человека, у которого этого хлеба — целая повозка.
Однако Ульяна Михайловна была женщина не робкого десятка и не хилого телосложения. В общем, она отбилась от нападавшего. Хлеба ему не досталось, но и в милицию на «грабителя» бабушка не заявила — пожалела его. И потом всегда с жалостью вспоминала бедолагу.
* * *
Её мужчины с войны не вернулись. Григорий Афанасьевич Кожевин в 1943 году пропал без вести под Харьковым. Василий Григорьевич Кожевин, по официальному извещению, — в 1945-м в Чехословакии. С гибелью мужа она смирилась — какие кровопролитные шли бои за этот город, как он множество раз переходил из рук в руки, как немцы там остервенело сопротивлялись, знали тогда все советские граждане. Пленных под Харьковым фашисты не брали. Так что на-деяться было не на что.
Но в то, что сын не вернётся, мне кажется, она не верила до конца своей жизни. Известие о том, что Василий Григорьевич Кожевин тяжело ранен, его мать получила уже после войны.
Писал его сослуживец, друг, наверное. Я столько раз в зрелом уже возрасте перечитывала это письмо, что, кажется, знаю его наизусть, во всяком случае последние строки:
«В трудных боях с врагом за город Брно Ваш сын был тяжело ранен в голову. Мы его отправили в санбат. О состоянии его сообщит госпиталь…»
Но госпиталь так ничего и не сообщил. Известие о судьбе моего дяди затерялось на просторах послевоенной России. И сейчас на всех сайтах, связанных с поиском участников войны, он значится пропавшим без вести.
А бабушка хотела верить в то, что Вася не погиб, просто он живёт «с дыркой в голове», потерял память — о таких случаях писали послевоенные газеты, потерявших память обнаруживали через годы и даже десятилетия. Ведь сослуживец написал, что ранен — не убит.
Куда только ни обращалась она, чтобы найти следы сына. В какие только инстанции они вместе с моей мамой ни писали. Безрезультатно.
* * *
Был ли особенным День Победы в нашей семье, где не было фронтовиков, потому что они остались лежать в чужой земле? Был. Приходил брат бабушки — тот самый, который познакомил её с будущим мужем. Он вернулся с войны, прожил долгую жизнь. Я помню, как они в этот день всегда пили сладкую бабушкину настойку на ирге и о чём-то долго говорили. Приходили другие гости — бабушка гостеприимным была человеком. Заглядывали соседки, ровесницы бабушки, её партнёрши по карточным играм, — раньше принято было по-соседски угощать друг друга в праздники пирогами и разной другой стряпнёй. Было шумно, все искренне поздравляли друг друга.
Так что праздник, особенно в раннем детстве, мне всегда казался таким удивительным, таким радостным… Только непонятно было, зачем в такой замечательный день бабушка портит себе настроение, читая какие-то старые письма. Лучше бы в шахматы со мной поиграла.
* * *
Конечно, у войны не женское лицо. Воевать, защищая свою Родину, отчий дом, родных, должны, разумеется, мужчины.
Но вот лицо Победы — какое оно?
9 Мая я всегда вспоминаю свою бабушку… Из года в год с этих воспоминаний у меня начинается праздник. Я до сих пор не могу себе простить, что никогда не спрашивала её о войне.
Ирина Кожевина