Мы, оторвав его от общения с ветеранами во время встречи в музее, попросили рассказать о войне.
Ушёл на фронт в костюме
— Я ленинградец. В 1941 году попал на фронт. Помню, 16 июля 1941 года я только пришел из похода на корабле, как меня вызвали в партбюро и объявили, что его решением все коммунисты мобилизуются на фронт. Я тогда был только кандидатом в партию…
Домой Григорий Яковлевич зайти не успел, как был, в костюме, уехал на сборный пункт, а потом 40 минут на электричке — в Гатчину, прямо на линию фронта. Немцы уже подходили к городу, от которого до Ленинграда всего километров сорок.
— А через несколько часов мы уже отбивали атаку немцев, которые даже не думали, что их встретят здесь таким огнем, таким ожесточенным сопротивлением, — вспоминает Григорий Яковлевич. — Больше суток мы провели в боях, потом были вынуждены отступить к Ленинграду по гатчинской дороге, к городу Пушкину — это бывшее Царское Село. Закрепились в деревне Александровке.
Добровольцы, из которых и набрана была часть, отбивали атаки немцев одну за другой.
— Однажды я получил особый приказ, — говорит мой собеседник. — Стало известно, что в нескольких километрах от места нашего пребывания советскими войсками при отступлении были оставлены несколько складов с материальными ценностями. Мне и еще одному парню, добровольцу из Ленинграда, дали задание эти склады уничтожить. Это была финская деревня. Добирались мы долго. Подошли ночью, деревня уже была занята немцами. До складов добирались со стороны огородов, провозились немного, чтобы открыть их, но внимания немцев не привлекли. Когда склады загорелись, вдруг оказалось, что один из них, с мукой, гореть не желает. Мука плохо горит, только мучная пыль горит хорошо. Снова поджечь нам его не удалось, так как начался минометный обстрел и пришлось отступать. Вернулись в расположение своей части уже на другой день.
Глянул на руку — и не увидел
От Александровки добровольцам снова пришлось отступать спустя некоторое время. Богатырь после успешного выполнения задания переведен был в разведку. Но вскоре был тяжело ранен.
— Мы попали под артиллерийский огонь, осколком снаряда меня и ранило в руку. Глянул я на нее — не увидел, она висела на сухожилии. Хорошо, что недалеко оказалась машина, вот на ней я и добрался до Пушкина, он ещё был нашим. Там мне сделали перевязку и направили в Ленинград, в госпиталь. Привезли в госпиталь, положили на пол, там была громадная очередь из раненых, ведь бои шли уже под Лениградом. От потери крови я потерял сознание. Пришел в себя, когда сестра, что ходила между ранеными с громадным куском ваты с нашатырем, приложила мне ее к лицу — до меня дошла очередь на осмотр врача. Врачи сначала хотели просто руку отрезать, перерезать сухожилие — и все, но я упросил тогда хирурга хоть как-то ее сохранить. Были операции, их было очень много.
В госпитале, в Ленинграде, Григорий Яковлевич пролежал семь месяцев — с сентября по конец марта. Только в последних числах марта по зимней дороге через Ладожское озеро раненых вывезли в глубокий тыл — долечиваться.
Холодец из столярного клея
— Про блокаду рассказывать — это долгая история. Вся моя семья — близкие и знакомые — жили в Ленинграде. Они приходили ко мне в первые месяцы, потом начали постепенно умирать. Много умерло. Нам-то, раненым, давали 150 граммов хлеба и крохотную тарелочку каши — мука с водой, а обычному населению по 125 граммов хлеба на день. Однажды мне из дому принесли холодец. Вот, кушай, говорят. Я попробовал, не понял, что за вкус, оказалось, что это столярный клей был. Я каждый день в госпитале от своих граммов хлеба отрезал по два кусочка хлеба и отдавал их родным. Этот хлеб их поддерживал. А еще в начале блокады нам целый месяц давали по тридцать граммов сахара, а потом прекратили давать…
Так — день за днем, месяц за месяцем. Раненых переводили из палаты в палату, люди умирали каждый день, в каждой палате. Мертвых складывали в палату через коридор. Раз в неделю умерших вывозили: складывали на улице поленницей, подходил грузовик, и трупы отвозили в общую могилу.
— Помещение в госпитале не отапливалось, в холод на стенах был снег, — вспоминает Григорий Яковлевич. — Спали по два человека под одеялами. Я спал с ещё одним ленинградским парнем, у него нога была перебита, у меня — рука. Вот под одним одеялом вдвоем так и согревались. Потом мне из дома принесли металлическую банку, мы сделали печку из нее и затапливали, а трубу выводили в окно. Тот парень, что был ранен в ногу, был слесарем, вот и соорудил. Когда узнали, запретили её топить, потому что немцы по дыму могли определить, что здание жилое, и разбомбить его.
Так раненые жили до конца января. В январе была открыта дорога через Ладогу, по зимнику стали поступать в город продукты, и паек раненым немного увеличили — снова стали давать по тридцать граммов сахара.
— А что такое сахар? Это сейчас мы говорим, что сахар это вред. А тогда, во время голода, это единственное спасение было. Возьмёшь щепотку сахара, лизнешь языком и моментально начинаешь свободнее дышать, наступает просветление разума. Никто это не может понять, если не пробовал жить в условиях голода. Я сначала думал, что сахар в таких мизерных количествах давать нам — что-то вроде насмешки, но на самом деле это было единственное спасение, как я сейчас понимаю.
Раненых из госпиталя, где лежал Григорий Яковлевич, стали вывозить в конце марта. Богатырь очень хотел остаться в Ленинграде, хотя его родные — отец, мать и младший брат — уже были эвакуированы, вот только неизвестно, куда точно. Врачи настояли, чтобы пациент отправился в глубокий тыл, ведь рана, сколько ни старались, заживать никак не хотела. Тогда руку собрали из осколков и обрывков ткани. Всю жизнь — до сегодняшнего дня — на руке открываются свищи.
— Весь локоть перебит, до запястья — одни осколки, — говорит Григорий Яковлевич. — Рука срослась хрящами.
И все же чудо, что военные хирурги смогли сохранить руку.
Шесть булок хлеба
Госпитальный эшелон двигался через Урал в Сибирь. В Екатеринбурге поезд сделал остановку. Сам Григорий Яковлевич ещё передвигался с трудом, но по вагонам к раненым шли сотрудники эвакуационной службы, помогали найти родных и близких, отправленных из Ленинграда.
— На Урале была хорошо организована эвакуационная работа, — вспоминает ветеран. — Подошли, спросили. Много бумаг перерыли, нашли. Так я узнал, что мои родные — старики-родители и младший брат — здесь, в Свердловской области, в Нижне-Сергинском районе. Я тогда договорился с начальником госпиталя, и меня отпустили.
До Нижних Серег раненого провожала медицинская сестра, передавшая его с рук на руки сотрудникам городского комитета партии. Там ему выдали карточки на хлеб, из деревни за ним выслали телегу. Все карточки Григорий отоварил здесь же, в городе, получив по ним шесть булок хлеба — шикарный подарок родным.
В деревне Григорий Яковлевич на тот момент оказался единственным молодым мужчиной. Остальные — женщины, старики да дети.
Едва Богатырь начал ходить самостоятельно, ему без дела сидеть не дали, определили начальником ФЗУ, а потом призвали работать в органы внутренних дел.
После он работал и заместителем директора радиозавода по рабочему снабжению, начальником ОРСа. У нас в Артемовском его знают и помнят как бессменного (в течение 31 года) директора хлебозавода — такое поручение ему дал горком партии в 1949 году. Работал Богатырь и в исполкоме, уже будучи на пенсии, а ушел на заслуженный отдых в 72 года.
— Это очень коротко о моей жизни, — говорит с улыбкой Григорий Яковлевич. — Сами посудите, 97 лет никак…