У каждого из нас есть своя малая родина. Для меня это посёлок Красногвардейский, моя школа, моя улица.
Я родилась и росла в посёлке среди лесов, где половина людей работала на металлопрокатном, впоследствии крановом, заводе, а другая половина заготавливала древесину (сосну), пилила её на доски и шпалы, собирала древесную смолу (живицу).
Моя улица находилась на окраине посёлка, недалеко от навесной линии, по которой на мотовозах вывозили с лесоучастков брёвна.
Сразу за огородами, огибая их, проходила железная дорога. По ней днём и ночью, в стужу и зной мчались товарные поезда, выстукивая колёсами на стыках рельс «на каторгу, на каторгу». По крайней мере, я так слышала. Хотя бежали они на Свердловск и Тавду.
Два раза в сутки, ночью, проходили пассажирские поезда, «пассажиры» — так мы их называли.
Нам, подросткам, доставляло удовольствие, забравшись на изгородь или на крышу сарая, считать вагоны проходивших мимо товарняков.
Эта железная дорога была единственной, кратчайшей ниточкой, связывающей мою улицу с посёлком. По ней мы ходили в школу. Летом можно было бежать по тропочке вдоль насыпи, а зимой эту тропочку засыпало снегом, и нам ничего не оставалось, как топать по шпалам.
Поезда по ней ходили часто, и нам, чтоб избежать встречи с поездом, приходилось быстро преодолевать расстояние от семафора до будки стрелочника. Поднимешься на насыпь, посмотришь налево, не видно ли где состава, и — вперёд.
Но товарняки имели обыкновение выскакивать внезапно из-за леса, и тогда — в сугроб, на обочину. Тут надо было выбрать золотую середину: чтоб с откоса не свалиться и под поезд не попасть. Стоишь, сжавшись от страха и зажмурив глаза, думаешь: только бы не затянуло под поезд.
Прямо за нашим огородом в насыпи железной дороги для проезда машин и повозок сделан котлован. Справа от котлована за «железкой» обширное поле, засеваемое или рожью, или пшеницей, а то и овсом. Но больше всего мне нравились растущие там васильки. Из них получались красивые венки.
До сих пор помню вкус наливающихся колосьев. Мы тогда были всеядными; чтоб компенсировать нехватку хлеба, ели всё, что попадало под руку.
Ах, какими вкусными были пестики на молодых сосенках! К тому же и витамины! Но мы тогда этого слова не знали.
Мёдом пахли головки клевера — мы их сосали.
Слева от котлована, за «железкой», поднимался огромный бугор. Зимой мы с него катались на лыжах и на санках. На вершине бугра начинался лес. Как только на солнечных полянках поспевала земляника, мы вдвоём, втроём, а иногда ватагой, кто с кружкой, кто с банкой, бежали за ягодами. Лес знали, заблудиться не боялись. Ориентирами служили паровозные гудки. Ходу до лесу было 5-8 минут.
Улица заканчивалась по эту сторону железной дороги тоже полем, засеваемым горохом. Вот где было раздолье для ребятишек! Бесплатный стол. Ешь — не хочу.
Осенью ботву вместе со стручками смётывали в две огромные скирды под навесом, сделанным основательно из свежих брёвен и свежего тёса, благо лес и лесопилка рядом. Мы взбирались на скирды, зарывались в них с головой, наедались гороху «от пуза». Эти поля принадлежали подсобному хозяйству Красногвардейского леспромхоза.
За полем — снова лес, вплоть до речки Крутой. В этом лесу мы пасли коров и собирали грибы. Особенно много там росло волнушек, попадались и грузди. Вдоль речки местами встречалась голубика. За речку нос не совали. Говорили, что в военные годы там обреталась воровская шайка, делавшая набеги на посёлок. Тогда всю живность хозяева старались на ночь укрыть в сенях или в доме. В этой шайке была наша соседка, тётя Клава Лебёдкина. Потом она отсидела в тюрьме несколько лет.
У подсобного хозяйства был свой скотный двор (лошади и свиньи). Если надо было привезти дров или сена, лошадь брали с этого двора. Для нас, ребятни, в то время проехать на телеге значило то же самое, что сейчас прокатиться на «Мерседесе». Большего удовольствия придумать нельзя было.
Чаще других лошадь брал дедушка Сёма Лебёдкин. Когда наступало время отвести лошадь на скотный двор, мы облепляли телегу. Если удавалось сесть и свесить ноги, с каким превосходством смотрели на тех, кому места не досталось.
За скотным двором в парниках выращивали огурцы. Босоногие, мы бегали купаться на реку Ирбитку мимо парников с надеждой, авось да удастся полакомиться огурчиками. Иногда удавалось.
Улица наша была тихая, зелёная, чистая. По ней раз в неделю кто-нибудь проедет на лошади. И всё. Улица представляла собой зелёную лужайку. Мы построили сами волейбольную площадку. При желании можно было соорудить футбольное поле. Места было много. Но не было надобности.
Мои родители поженились в 1936 году. Начали строиться около леспромхоза на горке, чтоб работа была рядом. Многие рабочие начали сооружать тут свои дома, благо строительный материал под рукой: лесопилка работала под горой.
Я помню эту лесопилку. Мы играли там в кучах опила да и обрезки собирали для топки печей.
Всего на горке вдоль железной дороги было построено 14 домов, близнецов-братьев. Все дома строились по одному образцу на два хозяина. Делались из досок двойные стенки. Они забивались опилом. Каждая половина дома состояла из комнаты и крохотной кухоньки, а в углу красовалась русская печь.
На печи доспевали помидоры. На ней мы играли и спали. На ней сушили валенки и промокшую одежду.
Клал печи Феоктист Игнатьевич, отец Нины Пушкарёвой. Он же обеспечивал всю округу коромыслами.
Улица находилась на отшибе. Название ей не было присвоено. В шутку её стали называть Холодной деревней, поскольку это была северная оконечность посёлка. Шутка эта закрепилась, и в графе «место прописки» писали «Холодная деревня».
Лишь незадолго до моего окончания школы наша улица получила название «улица Свободы», что соответствовало действительности. Жили мы тут свободно. Кругом поля, лес, зелёные лужайки. Поскольку улица была изогнута, её потом разделили на две половинки. Мою половинку назвали Северной.
Летом 2001 года я навестила свою родную «Свободку». Впечатление удручающее. Сгорел мой дом, в котором я прожила 18 лет. Нашу половину дома купили дачники, сделали ремонт. Сосед через стенку, только что вернувшийся из тюрьмы, вздумал навести порядок во дворе и огороде. Поджег мусор и пошёл пить чай.
Погода стояла ветреная, и пламя перекинулось на постройки. Дом вспыхнул. Доски горели споро. От дома ничего не осталось, даже кустов, посаженных когда-то мною. У меня было предчувствие беды. Дом звал меня, хотел проститься, а я так и не выбралась из города. Постояла на пожарище. Не могу себе простить, что не нашла времени побывать в родном доме в течение 30 лет. С тех пор, как оттуда уехала мама. Это будет вечным уроком мне.
Сгорел не только мой дом. Половины улицы нет, что начиналась от семафора. Её тоже сожрал огонь. Тогда горела биржа, а дома стояли по соседству. Тушить пригоняли из Егоршино железнодорожную цистерну.
В наше время пожаров на улице не случалось. Бывало, от искры проходящего состава в засушливое лето загорала пожухлая трава, и тогда все девчата и ребята бежали тушить очаг огня, чтоб красный петух по изгородям не добрался до домов. И ни одна изба не сгорела.
От прежней идиллии не осталось и следа. Полянок нет. По ним трактора волокут хлысты. Половина улицы — пепелище. На гороховом поле около бывшей электростанции усадьба какого-то фермера. Зачем-то до самой речки Крутой вырыт ров, куда сваливают мусор. До домов не добраться даже на лошади, не говоря уже о машине. Случись вызвать скорую — не проедет. А какие дороги были, по которым мы катались на велосипедах!
Избы вросли в землю. Окна и раньше были невысоко, а сейчас сравнялись с землёй. Почту не носят.
Что сделали с улицей? Кто за это ответит? Изуродовали такой чудесный уголок земли.
Я захватила с собой две канистры. Набрала в них воды из колодца, который поил меня 18 лет. Вкуснее этой воды нет на всём свете.
Дом мой исчез с лица земли, улица в агонии, посёлок стареет…