В полуторагодовалом её возрасте мне вновь представился случай её усыплять. Так вот, «Дороги…» ей были уже не в кайф. И тут я вспомнил, что меня мама усыпляла песней другой войны, гражданской, — «О Щорсе». Песню эту я до сих пор помню почти полностью, хотя прошло уже больше тридцати лет.
Ну и спел. Не помогло. Маленькое чудобушко забралось на меня, прильнуло к шее и противненько ныло, иногда переходя на дикий ор. Спасло то, что сейчас строжайше запрещено: я стал ей петь лихие матерные песни, но нараспев, как русские народные и другие хороводные песни. Минут через десять-тридцать моего благоматерного пения девчушка успокоилась. Времени было четыре утра.
Намедни — опять. Новогодне-рождественские праздники ребёнка избаловали, ей нет ещё и трёх, а спать ложится в час и то с ревом. Думаю, ладно, вспомним старое: лёг с ней, спел по старинке про дороги, не помогло, тогда я решил использовать тяжёлую артиллерию. «Тёмная ночь…» — услышав фальшивые ноты моего хрипловато-сиповатого голоса, она прижалась ко мне, обняла и вроде бы начала сопеть, время от времени открывая глаза. Потом была яркая вспышка «Катюши», тихонечко исполняемая мной. Вроде бы все… Затихла. Контратаки нет. Э, нет, опять глаза открылись, ноги задергались.
Я дал залп из пары песен Игоря Растеряева (об одной из них в Р.S.), и-и-и на тихой атаке русской народной разведки «Ой, мороз-мороз» её сморило. Я, рыча тихонько танком, в такт последней мелодии, сполз с дивана на пол, отцепив от шеи её руку, и побрёл быстренько в ограду дома. Только успел затянуться в тридцатичетырёхградусной морозной мгле, как услышал послеполуночный женский крик: «Тебе что, папа зря песенки пел? Марш спать!».
Оказалось, это чудо притворялось, и как только я вышел за двери, дочь соскочила с дивана и спросила маму, то бишь мою супругу Катерину: «А куда папаська пошёл?».
P.S. Эта девочка родилась в День защитника Отечества, как и мой дед, правда, он уже ушёл в Валгаллу (надеюсь) ровно за два месяца до её рождения.
Причем здесь песня «дяди Васи Мохова» — «Ево-е»? Да дело в том, что, сколько б я её ни пел «под гитару», у дочи текут слезы, но она не ревёт, они просто катятся. Она под конец песни просто подходит и кладет руку на струны и говорит: «Папа, папа, не пой…».
Ой, да ево-е, ево-е, ево-е
Падал белый снег во степи в декабре,
Падал белый снег, догорала заря,
На коленях мамка качала меня,
На коленях мамка качала меня.
А под вечер месяц в окно заглянул,
На руках у мамки я крепко уснул,
Снилось, как у печки зажмурился кот
И бабуня пряжу на прялке прядёт,
И бабуня пряжу на прялке прядёт.
Ой, да ево-е, ево-е, ево-е,
Распрягает батька коней во дворе,
Распрягает батька коней во дворе,
От мороза гривы у них в серебре,
От мороза гривы у них в серебре.
С той поры прошло сорок лет, сорок зим,
Сам уж я дорос до белёсых седин.
Ой, да ево-е, ево-е, ево-е,
Падал белый снег во степи в декабре.
Падал белый снег во степи в декабре.
Её слезы — что это? Тоска по будущему потерянному? Или по тому, что мы уже потеряли?