Но так или иначе разговор всё равно возвращается к дому. Он — источник всех бед этой пожилой уже женщины.
— Дома уже практически не осталось, — говорит Любовь Юрьевна. — Из восьми квартир только две жилые, да вы сами посмотрите: разве назовёшь их жилыми?
И действительно, назвать этот дом жилым сложно: снаружи выбиты окна, квартиры стоят заброшенные, в единственном подъезде провисает деревянный потолок, в углу зияет огромная дыра.
— Да вы не удивляйтесь: этой дыре уже много лет. Она практически наша соседка. Дождь идёт — по стенам капает. Что делать, своими руками её заделываем. Последний раз сына просила, он залез и шифером дыру закрыл.
Смотрю на этот дом-доходягу и невольно вопрос об элементарных удобствах срывается с губ.
— Отопление у нас печное, дрова и уголь на зиму машиной заказываем. Дома-то ведь старые, военнопленные ещё строили. Хорошие дома когда-то были, тёплые… Их пять всего таких здесь. Раньше шумно было, всех соседей знала, во дворе встречались, разговаривали, — объясняет мне пенсионерка. — На зиму двух машин дров хватает, выходит где-то около одиннадцати тысяч. А канализации у нас нет, не удивляйтесь, вместо неё выгребная яма.
Любовь Юрьевна что-то долго ищет в шкафу и как-то застенчиво протягивает мне пачки свежих квитанций. Смотрю и прихожу в ужас оттого, что за услугу, именуемую «Содержание жилья», она каждый месяц платит по 600 рублей. За что, за дыру в потолке? Трудно понять, почему за такой «рай в шалаше» приходится платить совсем не смешную сумму.
Спрашиваю, обращалась ли моя собеседница к кому-то за помощью — ну в ту же администрацию АГО: должны же помочь.
Любовь Юрьевна не удивляется вопросу.
— Обращалась. Я же до того, как в этой восьмой квартире жить, жила на первом этаже, в шестой. Холодно было — и зимой, и летом в валенках приходилось ходить, — вспоминает она. — В 2008 году ту мою квартиру признали не пригодной для жилья, а дом вполне годным. Вот меня и переселили этажом выше. Так и живу теперь в старой-новой квартире. А в сущности ничего не поменялось.
Моя собеседница вздыхает, рассказывая о жизни на старом-новом месте. И, будто оправдываясь, говорит:
— Я на очередь поздно встала. Всё думала: дом признают нежилым или ветхим — и нас расселят, но не случилось. Раньше все, кто успел, приватизировали свои квартиры, а мы вот с муниципальной так и остались в подвешенном состоянии. Что уж тут сделаешь.
И действительно: что сделает пожилая женщина, оставшаяся одна в полуразрушенном доме? В подъезде никого нет, во дворе уже никто не шумит и никто не ждет. Одиночество. Квартиру сама латает, говорит, что однажды ласточки свили гнездо прямо у неё в комнате.
Говорю, положа руку на сердце: этот дом абсолютно не пригоден для жилья. Не сомневаюсь в компетентности жилищных комиссий, но сомневаюсь в человечности людей, которые входят в эти комиссии. Должностные лица, которые ставят подписи под такими документами о пригодности жилья, явно думают, что «старыми бывают только старики» — и их, и их родных такая доля обойдёт стороной.
И кто займется вот такими делами? Кто защитит этих людей? Может быть, здесь нужна прокурорская проверка? Может, после неё Любовь Юрьевна сможет спокойно жить в своей квартире и, каждый раз закрывая глаза перед сном, не бояться, что вот-вот упадет потолок или обвалится стена?