Так начиналось одно из полученных редакцией писем. Письмо сердитое и, на мой взгляд, очень справедливое — о тех, чьё детство пришлось на военные годы, а оттого не могло быть счастливым. Об их отцах, не вернувшихся с войны, потому что нужно было защищать Родину. О государстве, которое, отдавая все эти годы долги фронтовикам, никак не хочет отдать долг и тем, кто с фронта не вернулся, остался навеки на поле сражения — подумав об их детях, «обречённых на вечное сиротство».
«Чью страну они защищали и погибли?» — так заканчивалось письмо.
Я тоже время от времени думаю об этом. А также о том, что для каждого из нас есть страна и что есть государство. И почему мы так любим свою страну, что готовы идти ради неё на любые жертвы, а наше государство так не любит нас, что готово принять эти жертвы, как должное.
Мы разговариваем с Татьяной Егоровной Поповой — она написала это горькое письмо. И вот сидит в редакции, негромко рассказывает мне о своём детстве. Спокойно так говорит. А у меня — мурашки по коже.
— Вспоминаю, как отец уходил на войну. Маленькая была, но помню. Сейчас вот спросите меня, что я с утра делала — мне надо подумать, чтобы вспомнить. А вот в детской памяти всё отложилось. Рюкзак у него холщовый, там что-то лежало — мама положила кусок сала да что спекла, сухари. Мама — она беременна — и мы все разного возраста стоим вокруг, задираем головушки — тоже разные, чёрненькие, рыженькие. И спрашиваем: «Папа, а ты к нам скоро вернёшься?» Ему так тяжело отвечать, я помню его хриплый голос: «Обязательно вернусь». И ушёл. Это был последний раз, как мы видели его.
Они жили в тех краях, с которыми война обошлась жестоко и которые приняли на себя столько же горя, сколько славы, — в Курской области. Это на их земле в сорок третьем разогнулась и ударила по фашистам огненная дуга. Но и жителям области в тот период тоже хватило ада.
Татьяна Егоровна вспоминает и мирную жизнь в селе Кремяном (тогда это был Кореневский район). Говорит, всё было колхозное и всё было… барское. Барским продолжали называть сад, лес, луг, хотя в поместье бывшего барина, в его бывшем доме уже находился клуб для молодёжи, магазин, буфет.
На колхоз не обижается. Жили небогато, но одиннадцать детей (потом восемь — трое умерли от эпидемии свинки), конечно же, всегда было непросто накормить. Однако помогал колхоз, как она говорит, коммунисты. Да и земля курская, плодородная, где всё растёт вплоть до арбузов и дынь, позволяла выживать.
Но только вот родилась наша героиня в тридцать седьмом, и довоенной жизни ей было отпущено совсем немного.
— Война застала маленькой, но она ведь всех коснулась, даже самых малых. Мы, дети, за хозяйством ходили, выращивали птицу, косили траву, сушили сено, кормили животных. Маме когда это успеть? Да мы её как-то жалели. Понимали, что нас много, а она одна.
Курская дуга обернулась для них срочной эвакуацией.
— Сначала немцы отступали, бежали через наше село. Ну и всё, что могли, у нас забрали — вплоть до вёдер. Но главное — коровушку отняли. Мама бежала за ними, просила отдать коровушку. «Отдай, — показывает немцу на нас, — много их». Плачет, а он наставляет автомат: «Муттер, муттер, пух!»
Потом пришли наши. Они думали, что там, где мы жили, будет бой. И потому нас эвакуировали туда, где бой уже прошёл. У кого коровушки были, те их запрягли, положили пожитки на подводы, посадили детей… Вот у меня сейчас перед глазами все эти подводы — сколько их ехало на коровушках. А у нас немец всё вычистил, нам нечего было брать с собой. Нас погрузили солдаты в машину и вывезли. Куда ехали? Да не было места определённого — сказали: езжайте туда, где немца уже нет.
Приехали… в открытое поле, в скирду соломы. Там первые, кто приехал, дыры уже наделали, постель себе вырыли, надышали. Мне тётя предложила кашу пшённую и молоко. А они холодные. Я держу ложку — хорошо, что она деревянная, тёплая. И она вот так у меня ходуном ходит. Весна, прохладно ещё, я замёрзла, а всё равно кушать хочется. Поела — и в дырку туда. «Таня, так ты что ж такая холодная?» Все прижали меня вокруг — я нагрелась.
А потом мама пошла в селение квартиру искать. Нашла амбар какой-то. Там полати, и уже две семьи поселилось. Ну и нас с мамой, самых маленьких, взяли, а те, кто постарше, сначала там, в поле, оставались.
Кушали, помню, картошку. Готовили на костре — негде больше было.
Для похоронки моментов подходящих не бывает. Но здесь… Они были далеко от дома, жили в амбаре, голодали. К тому же мама в эвакуации заболела тифом.
— У неё уже и сил не было — такая больная. Она просто выла, как волчица. А мы все вокруг неё собрались и подвывали ей разными голосками. Мне даже сейчас иногда это во сне снится — как мы воем. И до сих пор страшно.
В село вернулись, как только разрешили. Бой там и в самом деле был. Повсюду виднелись следы от пуль, снарядов, повсюду — разруха.
— Мы, ребятишки, бегали к колодцу. Там женщина была распята — её ещё не убрали. Распята, как Иисус Христос, гвоздями, около колодца — мы видели. Это ужасно было, хотя смертей мы в военные годы видели много. Умирали от болезней, пухли от голода, бывало и так, что женщины не выдерживали, когда похоронки приходили. Помню, как искали, во что одеть, когда хоронили, как гробы везли на лошадках или коровках…
Уезжали в эвакуацию весной, успев посадить огороды. Вернулись, когда бурьян был уже выше домов.
А победа пришла к ним вместе с листовками, которые разбрасывал самолёт.
— Боже мой, всё было усыпано этими листовками. Мы собирали их и читали: всё, конец войне, война закончилась.
Но жизнь после войны так и осталась не детской.
— Помню: мама нас троих запряжёт в плуг, а сама за плугом. Пахали сами, всё делали сами. Я худенькая была. «Деточка, ты водички больше пей». А я не хочу пить, я есть хочу. Но есть нечего. Помню, как сосали мякину, жмых.
Налоги были большие. Тогда же так было: держишь-не держишь скотину — всё сдай: мясо, яички, масло, молоко. Но нам тёлочку дали. Мы сдаём масло, молоко, а нам уже привозят обрат. Вот тут-то мы лакомились. Обрат — снятое молоко, уже синее. Оно закисало, и простокваша получалась. Ну или творог делали. Вот это было лакомство для нас. А на мясо мы гусей выращивали. Гусыни щипались, мама нас к ним не пускала. А когда вот яичко проклюнется, это мы уже выхаживали — на печку и очень осторожно… Бывало и так: запрыгнешь — и раздавишь. Но тут уж сколько слёз лилось. Держали по сто с лишним гусей. Осенью сдавали. На барский луг собирали всё — сколько их там, миллион! Я даже не знаю, сколько килограммов мяса мы гусями отдавали.
Помёт заставляли на колхозное поле таскать. В ведёрочко — и на поле. Надо же было чем-то удобрять.
Ещё мы колоски собирали на колхозном поле. Собираем, на этой стерне ноги все поцарапаем, занозим, сгорим все — носики маленькие, корка подымется, ночью зачешешь — до крови.
Печку топить надо — мы в лес, за торфом. Вставали рано, пока замёрзшая земля, топали в лапотках (брат сам лапти плёл) на болота торфяные. Порой штыка три-четыре надо снять земли, чтобы добраться до торфа. Торф появляется, и старшая сестра оставляет такие ступеньки, по которым нам, маленьким, подаёт его. А с него вода бежит, тяжело голодному ребёнку это всё наверх поднимать. Потом эти куски надо резать да в штабелёчки складывать, чтобы сохли. А потом домой нести на носилках.
Всё это мы, дети, делали с Божией помощью. Спасибо нашему живому источнику Иисусу Христу за то, что помогал нам.
Конечно, тем, у кого вернулись с фронта мужчины, жилось легче. Осиротевшие дети отчаянно завидовали счастливцам.
— У соседей с той стороны и с другой отцы вернулись. Зарежут поросёночка — скушают. Придёшь — колбаска, хлеб чистый. У нас такого не бывало.
Отцы возвращались — дети радовались. А наша мама всё бегала. Где кто пришёл — она бежит туда. До конца верила, что отец жив. И вот я, неразумная такая, когда у подружки отец пришёл, попросила купить и мне папку. «Нет денег», — мне мама ответила. «А ты без ног купи или без головы». Тут уж она больше не могла сдерживаться — заплакала. Я всё понять не могла, отчего она плачет, где ей больно.
Семилетка тогда была в сельской местности, десятый класс уже в городе заканчивали. У соседки был папа, он ей квартиру снял, дрова возил, питание, платил — она выучилась. А я только пять классов закончила. Помню: пришли за мной, зовут, а мне не во что одеться. Братья-сёстры тоже кто пять, кто шесть классов закончили.
Вот так прожили, ничего без отца и не видели.
Отец Татьяны Егоровны погиб во время той самой Курской битвы. Он и похоронен в Курске. Из восьми его детей, переживших войну, сегодня живы только двое. Остальные ушли из жизни рано — почти никто из них не дожил даже до пенсии. Татьяна Егоровна считает, что сказалось трудное детство, которое и детством-то назвать сложно.
Она до сих пор удивляется, как же так вышло всё. И живые, и погибшие во время войны одну работу делали — защищали страну. Их жёны и дети в самые страшные годы жили тоже почти одинаково. Потом кто-то положил на алтарь победы свою жизнь, а кто-то вернулся домой, к жене и детям. И вернувшийся не виноват в том, что другой не вернулся. Но почему детям тех, кто заплатил за победу жизнью, жилось после войны так тяжко, настолько тяжелее? И почему на это никто не обращал внимания?
— Война есть война, всем не жить, всем не погибнуть. Разделили сверху: этих для жизни, других — для смерти, нас — для сиротства, другие льготу получили с детства оттого, что отцы их вернулись, им помогали. И вот же что: на войне фронтовики махорку, кусочек хлеба делили пополам, наказы друг другу давали: если живой останешься — не забудь мою семью, моих детей. Почему же столько детей после войны осталось забытыми? Нам тоже хотелось отцову льготу получить, увидеть, что государство ему благодарно за то, что он спас Отечество. А государство защитило только фронтовиков живых, ведь погибшие молчат.
Зато она молчать больше не хочет. Потому вот уже третий раз пишет в газету письмо в поддержку коммунистов, которые в Госдуме в закон о ветеранах пробивают поправки о детях войны. Потому вот и от пятисот рублей, положенных ей государством в канун Дня Победы, собирается отказываться, как от подачки, демонстрирующей неуважение к тем, кто сложил головы на поле боя. И в разговоре со мной снова и снова вспоминает слова одного ветерана, награждение которого недавно показывали по телевизору. Он сказал приблизительно так: «Я и все, кто вернулся с войны, — не герои. Герои те, кто не вернулись и остались там». Для неё эти слова очень важны. Значит и фронтовики всё же помнят, понимают, поддерживают. Значит есть надежда на то, что и остальные поймут.
А у меня — мурашки по коже от её слов:
— Вот я сейчас иду к вам и думаю: а зачем это? Да никому, наверное, это не нужно. Каждый о своём думает. Неужели люди так и не услышат тот страшный вой волчицы с волчатами?